Атака на Татьяну понадобилась автору для доказательства его основной идеи: "Евгений Онегин" — это мениппея, т.е. Пушкин пародировал некоего рассказчика, от лица которого якобы ведётся повествование, и тем мистифицировал читателя. Г-н Барков внушает: "Читая этот роман, следует всё время помнить, что это текст самого Евгения Онегина (первое издание вышло вообще без фамилии Пушкина на обложке, там стояло только — Евгений Онегин), что это он рассказчик." Но любой читатель первого издания, перевернувший обложку, читал в предисловии: "Несколько песен, или глав "Евгения Онегина" ... носят на себе отпечаток весёлости, ознаменовавшей первые произведения автора "Руслана и Людмилы". Г-н Барков, сославшийся в своём интервью на это предисловие, видимо, не заметил процитированного выше предложения, а зря: читающей публике становилось очевидно, что перед ней новое сочинение Пушкина. В строфе II романа читатель вновь убеждался в том же:
Друзья Людмилы и Руслана!
С героем моего романа......
И средь полуденных зыбей,
Под небом Африки моей
О. Алешина
Действительно, не остается. Да и то, что "даже не Барков", тоже верно. Ценю иронию О. Алешиной, но все же вынужден заметить, что если ирония не к месту, то она превращается в ерничанье. Дело в том, что сама О. Алешина мистифицирует читателя. Так получилось, что мне посчастливилось читать именно ту самую первую главу "Евгения Онегина" — в ее подлинном издании 1825 года. Оказывается, для того, чтобы понять, кто титульный автор романа "Евгений Онегин", вовсе не нужно листать книжку аж до последней страницы, где помещены примечания о Ганнибале; нет необходимости искать указания на авторство и во второй главе, как это советует "своему брату" О. Алешина. А, "перевернувши обложку", самое первое, что видит "любой читатель", еще даже и не Вступление вовсе, а обыкновенный титульный лист — самую первую страницу в любой книге. И вот на этой самой первой странице Первой главы романа "Евгений Онегин" черной краской по белой бумаге, как бы специально для устранения брешей в профессиональной квалификации некоторых штатных пушкинистов, высасывающих из пальца новые данные из творческой биографии своего "кормильца", пропечатано:
Для тех же пушкинистов, у которых нет под рукой этого раритетного издания, Академия Наук СССР в 1937 году выпустила то самое, юбилейное, так называемое "Большое" Академическое собрание сочинений А.С. Пушкина. В Шестом томе которого как раз содержится информация о факте наличия имени Пушкина на первой странице романа "Евгений Онегин". Таким образом, ни о какой попытке обмануть цензуру именно в связи с изданием "Евгения Онегина" и речи быть не может — это плод фантазии пушкинистки О. Алешиной, "побоявшейся прикоснуться к тексту романа".
Очередной провал в памяти пушкинистки?.. Не скажите — любому студенту филфака такой провал не приснится даже в самом кошмарном сне. Нет, г-жа Алешина откровенно "дурит нашего брата", "... но на текст по понятным причинам не ссылается. Короче: открытия г-жи Алешиной рассчитаны на тех, кто не заглянет в пушкинский текст."
Далее. Как пушкинистка, О. Алешина должна бы знать, что в России уважающие себя издания с пушкинской тематикой требуют от авторов, чтобы все ссылки на произведения Пушкина делались только по этому изданию. Чтобы обеспечить каждого пушкиниста — уважающего себя, своих оппонентов и читателей — изданием 1937 года (которое само уже давно стало раритетом), группа из тринадцати ответственных лиц из числа высшего эшелона пушкинистской иерархии в 1995 году издала массовым тиражом "репринт" этого издания 1. Свериться с которым перед отправкой в газету своего эмоционального обвинительного заключения О. Алешина была просто обязана. Из уважения если не к читателям и оппоненту и , то хотя бы к самой себе.
Но перейдем к содержанию Предисловия к изданию Первой главы 1825 года и посмотрим, все ли заметила в нем О. Алешина. Там было напечатано буквально следующее (курсив — как в оригинале 1825 года):
Вот начало большого стихотворения, которое, вероятно, не будет окончено.
Несколько песен, или глав, Евгения Онегина уже готовы. Писанные под влиянием благоприятных обстоятельств, они носят на себе отпечаток веселости, ознаменовавшей первые произведения автора Руслана и Людмилы.
Первая глава представляет нечто целое. Она в себе заключает описание светской жизни петербургского молодого человека в конце 1819 года и напоминает Беппо шуточное произведение мрачного Байрона.
Дальновидные критики заметят, конечно, недостаток плана. Всякий волен судить о плане целого романа, прочитав первую главу оного. Станут осуждать и антипоэтический характер главного лица, сбивающегося на Кавказского пленника, также некоторые строфы, писанные в утомительном роде новейших элегий, в коих чувство уныния поглотило все прочие. Но да будет нам позволено обратить внимание читателей на достоинства, редкие в сатирическом писателе: отсутствие оскорбительной личности и наблюдение строгой благопристойности в шуточном описании нравов.
... Произведение "мрачного" Байрона... Вот уже в самом начале — первый намек на позицию Катенина, негативное отношение которого к Байрону и романтизму вообще было общеизвестным.
"...Отпечаток веселости, ознаменовавшей первые произведения автора Руслана и Людмилы". — Действительно, на чисто эмоциональном уровне воспринимается как прямое указание на авторство Пушкина. Что в общем-то не противоречит истине. Но конструкция фразы не исключает и того, что этот "отпечаток веселости" мог быть привнесен художественным средством Пушкина — персонажем, выполняющим функцию рассказчика, иными словами — художественного "автора" "Евгения Онегина".
Разумеется, делать выводы о присутствии в романном поле рассказчика как персонажа только на основании этой фразы ни в коем случае нельзя. Да и упоминание о Байроне в не-позитивном контексте тоже вряд ли может однозначно свидетельствовать об "анти-катенинской" интенции Пушкина. В общем, втупление в том виде, как оно вышло из печати, броских элементов мистификации не содержит, и можно было бы поздравить О. Алешину с категоричностью ее вывода — если бы не одно обстоятельство, о котором любознательная пушкинистка могла бы узнать из любого академического собрания сочинений А.С. Пушкина. А именно: перед сдачей первой главы "Евгения Онегина" в печать Пушкин изъял из Вступления более половины текста — три завершающих абзаца, заменив их одним предложением ("Но да будет нам позволено..."). Читаем, что же было изъято:
Звание издателя не позволяет нам хвалить, ни осуждать сего нового произведения. Мнения наши могут показаться пристрастными.
Но да будет нам позволено обратить внимание почтеннейшей публики и гг. журналистов на достоинство, еще новое и сатирическом писателе: наблюдение строгой благопристойности в шуточном описании нравов. Ювенал, Катулл, Петрон, Вольтер и Байрон — далеко не редко не сохранили должного уважения к читателям и к прекрасному полу. Говорят, что наши дамы начинают читать по-русски. Смело предлагаем им произведение, где найдут они под легким покрывалом сатирической веселости наблюдения верные и занимательные.
Другое достоинство, почти столь же важное, приносящее не малую честь сердечному незлобию нашего автора, есть совершенное отсутствие оскорбительной личности. Ибо не должно сие приписать единственно отеческой бдительности нашей цензуры, блюстительницы нравов, государственного спокойствия, сколь и заботливо охраняющей граждан от нападения простодушной клеветы, насмешливого легкомыслия.
"... Звание издателя не позволяет нам хвалить, ни осуждать сего нового произведения. Мнения наши могут показаться пристрастными."
Вопрос к гг. пушкинистам: кто это пишет? Кто этот "издатель", предлагающий читателю первую главу "Евгения Онегина" и называющий себя "мы"?
Ответ: то, что пишет сам Пушкин, сомнений не вызывает. Да и не припомню, чтобы кто-то из пушкинистов вообще ставил вопрос о личности "издателя" ("мы"). Вот относительно "я" первой главы, от лица которого ведется повествование, некоторые выдающиеся пушкинисты современности вопрос ставили, и из их работ следует, что "я" романа не идентичен фигуре Пушкина (могу порекомендовать О. Алешиной работы С. Бочарова и В. Непомнящего). И о "форме плана" первой главы в этих работах идет речь — к сожалению, без должной увязки с "недостатком плана" Вступления. В противном случае можно было легко "заметить разность" между "я" первой главы и пушкинским "мы" Вступления. И понять, что "автор" и "мы" Вступления (то есть, Пушкин) — это совершенно разные фигуры; что, употребляя понятие "автор", Пушкин (он же — "издатель", он же — "мы") имеет в виду ту самую фигуру, которая будет "якать" на протяжении всех восьми глав...
"... Но да будет нам позволено обратить внимание почтеннейшей публики на достоинство, еще новое и сатирическом писателе..."
Тот же вопрос: кто это пишет и о ком? Может ли Пушкин с позиции своего "издательского" "мы" ("нам") обращать внимание "почтеннейшей публики и гг. журналистов" на свое собственное "достоинство, еще новое и сатирическом писателе?.." Можно ли до такой степени не уважать Пушкина, чтобы приписать ему такую саморекламу?
Если г-жа Алешина предпочтет настаивать, что А.С. Пушкин, "издатель", "автор" и "я" романа — один и тот же эстетический объект, то... Словом, чем всуе ставить диагноз Пушкину, недвусмысленно подразумевая наличие у него раздвоения личности, не лучше ли пушкинистке Алешиной отложить на время занятия пламенной публицистикой и восполнить досадные пробелы в своем профессиональном образовании?..
Читаем дальше:
"... Ювенал, Катулл, Петрон, Вольтер и Байрон — далеко не редко не сохранили должного уважения к читателям и к прекрасному полу."
— Снова так нелюбимый Катениным Байрон... Причем в какой компании — три представителя римской классики, и ни одного — греческой! Читающей публике 1825 года была известна нелюбовь Катенина к римской классике, и уже сам подбор имен в таком контексте создавал прочную ассоциацию с личностью Катенина.
"Говорят, что наши дамы начинают читать по-русски."
Очень язвительно. Поскольку, похоже, г-жа Алешина — специалистка и по творчеству П.А. Катенина, ей безусловно должны быть известны стихи:
... Ни аза
Недавно и сама не знала, да с печали
Все наши дамы вдруг по-русски зачитали...
И, наконец, заключительный абзац Вступления в беловой рукописи:
"... Другое достоинство, почти столь же важное, приносящее не малую честь сердечному незлобию нашего автора..." — Здесь совершенно ясно, что в таком ироничном контексте написать о себе как о "нашем авторе" Пушкин никак не мог, и пушкинистика напрасно закрывает на это глаза, принижая тем самым гений Пушкина до кочки зрения своих когнитивных способностей.
И вот она — завершающая, "ударная" строка с "простодушной клеветой". Это выражение Пушкин подчеркнул, что должно было означать курсив при печати (вместо принятых в наше время кавычек). То есть, Пушкин явно цитирует кого-то или что-то. Неудивительно, что тему "дружеских сплетен" в контексте отношений Пушкина и Катенина нашла свое развитие в "Евгении Онегине": изъяв слишком уж броское замечание о "простодушной клевете" из Вступления, Пушкин более широко (и чуточку более завуалированно) развернул эту тему в основном корпусе романа:
Я только в скобках замечаю,
Что нет презренной клеветы,
На чердаке вралем рожденной
И светской чернью ободренной,
И нет нелепицы такой,
Ни эпиграммы площадной,
Которой бы ваш друг с улыбкой,
В кругу порядочных людей,
Без всякой злобы и затей,
Не повторил стократ ошибкой;
А впрочем, он за вас горой:
Он вас так любит... как родной! (4-XIX).
1. О позиции высшего эшелона пушкинистики в связи с изданием репринта см.: "Прогулки с Евгением Онегиным", Глава XXXV Совесть Нации и ее время.
Возврат
Возврат
к месту ссылки в ответе О. Алешиной — через кнопку Назад (Back) (ту, что слева вверху со стрелкой "влево").
Теория литературы и мениппея: Пушкин создал свои произведения "Евгений Онегин", "Борис Годунов", "Памятник", "Руслан и Людмила", "Медный всадник", "Повести Белкина" как сатирические пародии.
Текст книги Прогулки с Евгением Онегиным в одном файле (объем файла с иллюстрациями 1 мб)