|
Вот перешед чрез мост Кокушкин, Опершись <...> о гранит, Сам Александр Сергеич Пушкин С мосье Онегиным стоит. Не удостоивая взглядом Твердыню власти роковой, Он к крепости стал гордо задом: Не плюй в колодец, милый мой. |
Статья О.Алешиной "О "замысловатой клевете" на Пушкина" ("Новые Известия", 9 января 2003 г.) написана вполне литературно, что выдает профессиональное перо. А потому и разговор у меня будет с нею не как с дилетантом, а как с профессионалом-пушкинистом.
Г-жа Алешина начинает с патетики по поводу "похабного стишка", "вырванного... из исторического, стилевого и смыслового контекста", но почему-то восстанавливает этот контекст не полностью. Восполняю этот "пробел".
Пушкин надписал эти стихи в дар М.И. Пущину почти через год после выхода альманаха из печати, и ни о каком "бешенстве" не могло быть и речи: он выпустил в свет этот язвительный эпатаж, отчетливо понимая, что делает. Эта "подпись", будучи эпиграммой на "Невский альманах", в то же время — ключ к пониманию художественного замысла Пушкина.
Но это — не единственный пробел в "историческом контексте", оставленный г-жой Алешиной: ведь Пушкин надписал на том экземпляре альманаха и другую эпиграмму, также посвященную "Евгению Онегину" и подтверждающую цель первой и неслучайность этой двойной "подписи" (обе эти эпиграммы публикуются среди пушкинских стихов 1829 года практически во всех собраниях сочинений Пушкина):
|
Вот перешед чрез мост Кокушкин, Опершись <...> о гранит, Сам Александр Сергеич Пушкин С мосье Онегиным стоит. Не удостоивая взглядом Твердыню власти роковой, Он к крепости стал гордо задом: Не плюй в колодец, милый мой. |
Этот "похабный стишок" был сочинен Пушкиным не позднее конца 1824 года, когда к печати готовилась первая глава "Евгения Онегина", и тогда же Пушкин сам исполнил к нему рисунок. Он очень хотел, чтобы профессиональный художник в точности изобразил этот сюжет, и чтобы картинка пошла в печать при первой главе. Поскольку художник не дождался появления в столице Катенина, изгнанного царем за хулиганство в театре, самым близким к задуманному остался пушкинский рисунок, передававший сходство Онегина с Катениным.
К оглавлению
Вопрос: к кому относятся слова Пушкина "Он к крепости стал гордо задом: Не плюй в колодец, милый мой." — к Пушкину или к Онегину? По рисунку (и по смыслу) — к Онегину. В таком случае, что имел в виду Пушкин своим "не плюй в колодец..."? Позу Катенина, которого царь выгнал из столиц? Или его "Сплетни"? Или то и другое?..1
..."Написанная в таком стиле эпиграмма отнюдь не предназначалась для широкой публики", — пишет г-жа Алешина, ссылаясь на Набокова, который, в попытке защитить Пушкина от самого же Пушкина, размышлял, следует ли ему помещать в свой комментарий этот "похабный стишок" 2.
Интересная логика — стихотворение Пушкина, которое сам Пушкин, в здравом уме и твердой памяти, подарил другу, считать недействительным! Потому что оно мешает пушкинисту врать о Пушкине? А как же быть тогда с Десятой главой романа, которую Пушкин уж настолько не предназначал для широкой публики, что даже уничтожил? И с "нерукотворным" "Памятником", который нашли в бумагах поэта уже после его смерти? А может, с учетом еще более "похабного" "исторического контекста", заодно отменить и "Я помню чудное мгновенье..."?
К оглавлению
"Атака на Татьяну, — пишет г-жа Алешина, — понадобилась автору для доказательства его основной идеи: "Евгений Онегин" — это мениппея, т.е. Пушкин пародировал некоего рассказчика, от лица которого ведется повествование, и тем мистифицировал читателя." А в качестве опровержения приводит следующий аргумент: "Что же касается отсутствия фамилии Пушкина на обложке этого издания, то объяснение тут простое. Сосланный Пушкин просил своих петербургских друзей-издателей ничего не публиковать под его именем, с основанием опасаясь цензуры."
Уточняю: Пушкин не мог пародировать рассказчика: это — созданный его гением художественный образ. Придется и напомнить "исторический контекст": во время ссылки Пушкина за редким исключением все его произведения проходили цензуру и публиковались под его именем; г-жа Алешина пытается, мягко говоря, ввести читателей "Новых известий" в заблуждение, заставив их поверить, будто цензор не знал, чья рукопись попала ему на проверку, а об истинной фамилии автора догадывался по методу, описанному г-жой Алешиной: "Но любой читатель первого издания, перевернувший обложку, читал в предисловии: "Несколько песен, или глав "Евгения Онегина" ...носят на себе отпечаток веселости, ознаменовавшей первые произведения автора "Руслана и Людмилы"..." Читающей публике становилось очевидно, что перед ней новое сочинение Пушкина."
Выходит, цензор был не способен увидеть то, что было очевидно "читающей публике"? И если так, то чью же он читал рукопись — Евгения Онегина? Не потому ли в приведенной цитате из предисловия слова Евгения Онегина взяты г-жой Алешиной в кавычки? Предлагаю читателям перечитать приведенную г-жой Алешиной цитату без вставленных ею кавычек. Что, смысл изменился? Так кто же "дурит нашего брата"? А ведь общеизвестно, что цензору рукопись была представлена с полным именем автора: Александр Пушкин.
Что же касается элементов мистификации в тексте именно упомянутого г-жой Алешиной предисловия, то это — отнюдь не моя выдумка, о них можно прочесть у Ю. Лотмана: его "Комментарий" к "Евгению Онегину" — учебное пособие для студентов филфаков. А также в любом другом солидном комментарии к роману: эти элементы мистификации стали общим местом в пушкинистике 3.
Примером такой же мистификации является и примечание 11 в корпусе первого издания 1825 года первой главы "Евгения Онегина", о котором г-жа Алешина пишет: "Для читателей первого издания (а также всех последующих изданий) в самом тексте дана однозначная идентификация автора: это правнук А.П. Ганнибала, написавший "Руслана и Людмилу". А это не Онегин, не Катенин и даже не Барков. Для мистификаций места не остается!"
Напоминаю г-же Алешиной, что второе издание первой главы "Онегина" в продажу не попало, а "во всех последующих изданиях" Пушкин примечание о Ганнибале изъял; как правило, без него роман издается и сейчас. Каждый пушкинист знает это как "Отче наш". Но дело даже не в передержках г-жи Алешиной: есть важное обстоятельство, которое объясняет смысл и судьбу этого примечания.
К оглавлению
Первое издание первой главы было насыщено многочисленными прозрачными намеками на то, что роман пишется от имени не Пушкина, а некоего другого "автора", но позже Пушкин большинство из них заменил другими, более скрытыми. Особенно отчетливо эти намеки были поданы в "примечании о Ганнибале", причем очень важно, что к этому примечанию "сочинителя" имелось еще и небольшое примечание "издателя" 4. То есть пушкинские примечания — фактически часть особой, скрытой фабулы романа 5. Теперь этого нет: при подготовке Большого Академического собрания сочинений А.С. Пушкина (1937 год) советская академическая пушкинистика внесла в текст "Евгения Онегина" изменения структурного плана, причем больше всего пострадали как раз указания на "авторство" Онегина. Подробно эти акты вандализма описаны в моей книге "Прогулки с Евгением Онегиным" (1998 г.; в Интернете она стоит уже шестой год).
Однако и того, что официальная пушкинистика не смогла исказить, достаточно, чтобы выявить "автора" романа. Например, в примечании 20 ("Lasciate ogni speranza voi ch`entrate. Скромный автор наш перевел только первую половину славного стиха.") пушкинское "наш" противопоставлено фигуре "скромного автора". К 1833 году в России был только один перевод дантова "Ада" — Катенина, некачественный и неполный. Именно этот стих, дословный перевод которого "Оставьте всякую надежду вы, сюда входящие", в его переложении обрел такой вид: "Входящие! Надежды нет для злого." — уровень перевода в комментарии не нуждается. Более того, опубликованный перевод отрывка 33-й песни из "Ада" содержал 78 строк — ровно половину ее полного текста. Пушкин недвусмысленно дал понять, что "скромный автор наш" — не кто иной как Павел Катенин.
В связи со сказанным становятся "забавными" и попытки г-жи Алешиной доказать, что Онегин, который, по примечанию, был поэтом-переводчиком, не мог быть поэтом. Напрасно она пытается цитатами из романа выдать кокетство его "автора" и "героя" за истину в последней инстанции. "Вопреки Баркову" ли высказался один из составителей Большого Академического собрания сочинений Пушкина Б. Мейлах: "Но если альбом (дневник Онегина — А.Б.) был бы включен в роман, Онегин выступал бы здесь как поэт, и какой поэт!"?
Поистине, "дурят нашего брата!"
К оглавлению
Хотя в 1937 году официальной пушкинистике удалось вытравить примечания, указывающие на принадлежность "Разговора книгопродавца с поэтом" к основному корпусу "Евгения Онегина", текстуальных и смысловых совпадений между ними столько, что не заметить их можно лишь если "боятся прикасаться к тексту".
В первом издании 1825 года Пушкин поместил "Разговор" между предисловием и первой главой романа, и, если читать именно это издание, а не препарированные академической пушкинистикой тексты, становится очевидным, что Книгопродавец из "Разговора" — тот самый "Издатель", от лица которого написано Предисловие; что Поэт в "Разговоре" — тот самый "автор", о котором идет речь в Предисловии; что следующая за "Разговором" первая глава романа — как раз тот самый опус "автора", о котором идет речь в Предисловии и "Разговоре". И вот если после этого читать первую главу "Евгения Онегина", то даже школьнику станет ясно, что "не имеющие отношения" к фабуле лирические отступления исходят от того самого "автора", и что тема одиночества этого "автора" красной нитью проходит как в "Разговоре", так и в той же первой главе.
К "Разговору" полезно возвратиться и после чтения восьмой главы. Тогда сразу станет очевидным, что это — эпилог романа, в котором описана судьба стареющего одинокого Онегина уже через много лет после отказа Татьяны. Ведь теперь, читая как бы неуместное излияние Поэта:
Она одна бы разумела
Стихи неясные мои,
Одна бы в сердце пламенела
Лампадой чистою любви!
Увы, напрасные желанья!
Она отвергла заклинанья
Мольбы, тоску души моей:
Земных восторгов излиянья,
Как божеству не нужно ей!..
К чему, несчастный, я стремился?
Пред кем унизил гордый ум?
Кого восторгом чистых дум
Боготворить не устыдился?
Поскольку для г-жи Алешиной "чтение писем Пушкина — отдельное удовольствие", осмелюсь порекомендовать ей освежить в памяти содержание адресованного брату Льву Сергеевичу письма от 4 декабря 1824 года: там Пушкин открытым текстом называет Книгопродавца из "Разговора" "Издателем Онегина"!
К оглавлению
"В процессе перетряски основ литературоведения, — пишет г-жа Алешина, — Барков решил заодно учинить ревизию устоявшейся хронологии событий в романе, перенеся их в период до войны 1812 года." — и приводит пример с Макарьевской ярмаркой. В данном случае развязный стиль г-жи Алешиной служит целью скрыть от читателей, что авторство этой "перетряски основ литературоведения" принадлежит вовсе не Баркову, а лучшим умам пушкинистики, в трудах которых "противоречию" с Макарьевым уделено немало внимания. В частности, этот "анахронизм" описан Лотманом в его дважды изданном комментарии к роману; да и любительница творчества Набокова не могла не увидеть в его "Комментарии" упоминания этого "казуса" среди едва ли не самой полной подборки материалов, посвященных этим противоречиям.
"Забавно посмотреть, как это получается," — пишет г-жа Алешина относительно того, могло ли иметь место путешествие Онегина с посещением Макарьевской ярмарки в 1821 году, если сама ярмарка сгорела в 1816 году и с 1817 года проводилась в Нижнем Новгороде. И, цитируя пушкинское:
"Е. Онегин из Москвы едет в Нижний Новгород:
...................перед ним
Макарьев суетно хлопочет,
Кипит обилием своим." И т.д.
Что же касается "устоявшейся хронологии событий в романе", ревизию которой я "решил учинить", то вынужден заметить, что устоялась не пушкинская хронология — устоялся результат культивируемой десятилетиями ошибки пушкинистов. В тексте романа нет ни одного факта, подтверждающего датировку действия фабулы между 1819 и 1825 гг. Зато есть множество деталей, которые датируют действие фабулы с 1808 г. ("календарь осьмого года" у дяди Онегина в шкафу) по 1812 г.
В "Комментарии" к переводу "Евгения Онегина" Набоков скрупулезно перечислил все книги, которые читала Татьяна; ни одна из них не была издана после 1812 года. Относительно же рожковой музыки на берегах Невы, то есть "открытий г-на Баркова", которые "рассчитаны на тех, кто не заглянет в пушкинский текст", то каюсь, — это тоже не мое открытие. Поэтому еще раз переадресовываю любознательную пушкинистку с "вопросом ни о чем" к многочисленным работам корифеев пушкинистики, которые спорят между собой на страницах монографий по поводу рожкового оркестра Шереметевых в связи с этим местом в "Онегине" вот уже едва ли не сотню лет.
Меня же здесь больше занимают "устоявшиеся" приемы полемики, так характерные для нашей безапелляционной официальной пушкинистики:
"Из биографии Зарецкого, попавшего по пьянке в плен к французам, — пишет г-жа Алешина, — г-н Барков выводит, что Зарецкий не мог присутствовать на дуэли Ленского после 1812 года, — тут, как говорится, без комментариев."
Это что — доказательство?! Но ирония не может заменить доказательство! К тому же г-жа Алешина плохо знает историю своей державы: в Отечественную войну 1812 года русские вошли в Париж победителями, а Зарецкий побывал в Париже как пленный, что могло произойти только после поражения при Аустерлице в 1805 году. (Да и чтобы поверить, что в 1821 году в "модном" кабинете Онегина мог красоваться бюст Наполеона, нужно страдать отсутствием элементарного представления о настроениях в России после войны с супостатом.)
Вот теперь уже — "как говорится, без комментариев".
К оглавлению
Вся заключительная часть статьи г-жи Алешиной посвящена доказательству того, "как тепло относился реальный Пушкин к реальному Катенину". Смахиваю скупую мужскую слезу умиления и в поисках следов "теплого отношения" листаю творческое наследие поэта, но того "теплого отношения" Пушкина, которое г-жа Алешина преподносит "нашему брату", не нахожу. Наоборот, вижу нечто диаметрально противоположное.
Хотя еще в 1815 году юный лицеист написал свою первую пародию на Катенина 6, они "в первый петербургский период... жизни" Пушкина, если верить г-же Алешиной, "были в приятельских отношениях". Настолько "в приятельских", что Пушкин даже написал своему дяде, В.Л. Пушкину (1817 г.; в современных массовых изданиях эту строфу не публикуют) 7:
Скажи, парнасский мой отец,
Неужто верных муз любовник
Не может нежный быть певец
И вместе гвардии полковник?
В 1820 году, в ответ на "Руслана и Людмилу", где Катенин не мог не узнать себя в образе импотента Карлы-Черномора (и эту строфу сейчас не публикуют) 8, с аншлагами пошла и была издана отдельной книжкой комедия "Сплетни", в которой Пушкин был выведен как подлый Тартюф, интригующий против своего друга Лидина. Судя по реакции Катенина, Пушкин отреагировал на "Сплетни" включением в стихотворение "Чаадаеву" (1821 г.) таких строк:
Мне ль было сетовать о толках шалунов,
О лепетаньи дам, зоилов и глупцов
И сплетней разбирать игривую затею,
Когда гордиться мог я дружбою твоею?
(тот якобы распространил слух, что перед высылкой на Юг Пушкина высекли в жандармском отделении; к счастью, дуэль с Толстым, к которой стремился Пушкин, не состоялась). Талантливый пушкинист Александр Лацис доказал, что сплетня исходила не от Толстого, и именно это явилось причиной примирения. Таким образом источником сплетни и был тот самый Катенин, который по версии г-жи Алешиной "оказал Пушкину дружескую услугу". (Впоследствии, показав, что знает автора сплетни, Пушкин демонстративно пригласил Толстого в сватья.) Катенин не без основания усмотрел в послании к Чаадаеву камень в своей огород (на воре шапка горит!), и на его претензии Пушкин ответил процитированным г-жой Алешиной письмом (правда, она почему-то не обратила внимания на то обстоятельство, что там же Пушкин писал Катенину: "...дружба — не итальянский глагол piombare, ты ее также хорошо не понимаешь"), а через неделю в письме к Гнедичу так откомментировал послание своего "друга": "Катенин ко мне писал, не знаю, получил ли мой ответ. Как ваш Петербург поглупел!" Эта фраза стала крылатой, и через несколько лет Грибоедов "подправил" Пушкина: "Не Катенин поглупел, а мы поумнели." А вот и стихотворный ответ Катенину:
Твои догадки — сущий вздор,
Моих стихов ты не проникнул,
Я знаю, ты картежный вор,
Но от вина ужель отвыкнул?
Однако "Сплетни" — не единственный удар в спину, который он успел к тому времени получить. В том же 1820 году в журнале "Сын отечества" за подписью "N.N." была опубликована критическая статья в отношении "Руслана и Людмилы", и ни для кого не было секретом, что авторство ее принадлежит Катенину — это был его очередной ход в борьбе с романтизмом. С учетом такого "исторического, стилевого и смыслового контекста" утверждение г-жи Алешиной о попытках примирить с Катениным Бестужева и Вяземского нуждается в корректировке.
"Я отвечал Бестужеву и послал ему кое-что. Нельзя ли опять стравить его с Катениным? Любопытно бы." Это отнюдь не двуличный Пушкин писал Гнедичу за три недели до того самого письма к Катенину, где идет речь о "Сплетнях", сплетнях и дружбе...
А вот что Пушкин, игравший с Катениным, как кошка с мышью, пишет Вяземскому о своем "приятеле" в письме от 21 апреля 1820 года — как раз, если верить лживым "Воспоминаниям" Катенина, в самый разгар их "дружбы":
"...Он кажется боится твоей сатирической палицы; твои первые четыре стиха на счет его в послании к Дмитриеву — прекрасны; остальные, нужные для пояснения личности, слабы и холодны — и дружба в сторону, Катенин стоит чего-нибудь получше и позлее. Он опоздал родиться — и своим характером и образом мыслей, весь принадлежит 18 столетию. В нем та же авторская спесь, те же литературные сплетни и интриги, как и в прославленном веке философии." 9 (Курсив мой. — А.Б.)
И трудно ли теперь постичь и смысл фразы Пушкина в его письме А.И. Тургеневу от 1 декабря 1823 г.: "Я на досуге пишу новую поэму, "Евгений Онегин", где захлебываюсь желчью." (Курсив мой. — А.Б.)
Следует ли понимать, что "отдельное удовольствие" г-же Алешиной доставляет чтение не всех писем Пушкина?
К оглавлению
Пушкин не прощал Катенину ни одного предательского удара, на каждый из них отвечая ударом же. Практически везде, где Пушкин нахваливает Катенина, имеет место скрытая издевка. Говоря словами г-жи Алешиной, "об этом-то Пушкине г-н Барков смог утверждать, что он "систематически избивал Катенина"!" 10
Если сопоставить тексты "Сплетен" и "Евгения Онегина", то истоки вдохновения Пушкина сомнений не вызовут: еще задолго до шестой главы в романе о Катенине было сказано много такого, чего г-жа Алешина предпочла "не заметить" — хотя не увидеть катенинские биографические "маячки" просто невозможно:
Театра злой законодатель,
Непостоянный обожатель
Очаровательных актрис,
Почетный гражданин кулис...
В своей глуши мудрец пустынный,
Ярем он барщины старинной
Оброком легким заменил;
И раб судьбу благословил. 11
Непонятная на первый взгляд игра в романе старинными полузабытыми словами и именами — например, введение Пушкиным специального примечания по этому поводу ("молвь", "хлоп", "топ") — все это прямые отсылки к Катенину, любителю греческой классики, архаизмов и усечений. Ведь "Агафон" появился в пятой главе сразу после того, как Катенин поднял в публицистике вопрос о необходимости введения в обиход прекрасных, но незаслуженно забытых имен. Та же природа и у примечания 13 о "сладкозвучнейших греческих именах Агафон, Филат, Федора, Фекла".
Нужно очень сильно постараться, чтобы не заметить, что "Граф Нулин" с "опасным соседом" Лидиным из "Сплетен" — едкая сатира в адрес Катенина. 12
И не потому ли Катенин так болезненно отреагировал на "Моцарта и Сальери", что увидел там себя со своим кубком с "упоительной отравой"? ("В Сальери решительно есть черты Катенина." — М.О. Гершензон, 1919 г.) Если это — "вежливо отведенный от себя удар", то что прикажете называть избиением?
И после всех этих передержек, умолчаний и демонстрации агрессивной некомпетентности "скромный автор наш" говорит еще и об "отсутствии пиетета к мировой классике"! Нам до оскомины знаком этот смахивающий на кликушество "пиетет", который всегда служил ширмой литературным чиновникам, "приватизировавшим" национальные святыни и навязывающим остальным свои представления о гении. Сегодня их бросает в дрожь от мысли, что Пушкин может перестать быть их частной собственностью, и они готовы любыми средствами защищать существующее положение вещей — в том числе и такой "замысловатой клеветой" .
На головную страничку и к оглавлению сайта "Замысловатая клевета на Пушкина" или кликушество во Пушкине?
