Атака на Татьяну понадобилась автору
для доказательства его основной идеи:
«Евгений Онегин» — это мениппея, т.е.
Пушкин пародировал некоего рассказчика,
от лица которого якобы ведётся
повествование. — О. Алешина

Примечание Пушкина о галлицизме к Первой главе романа «Евгений Онегин» (1825 г.)

Как уже отмечено выше, первое издание Первой главы романа "Евгений Онегин" (1825 г.) Пушкин насытил "внетекстовыми структурами" (в основном в виде сложной системы примечаний), которые на самом деле играют важную композиционную роль, не только подсказывая читателю, что "автором" романа является некий "сочинитель", а Пушкин играет скромную роль "издателя" его опуса в стихах, но и раскрывая некоторые характерные черты "художественного стиля" этого "автора". О том, каким образом Пушкин вводил в роман элементы мистификации, показано в материалах по Вступлению и примечанию 11 о Ганнибале, и мне остается только выразить О. Алешиной благодарность за то, что она упомянула эти "внетекстовые структуры".

Можно только посочувствовать этой пушкинистке в том, что ей не пришлось держать в руках подлинных прижизненных изданий "Евгения Онегина"; но то, что она не пользуется материалами "Большого" Академического собрания сочинений А.С. Пушкина, откуда при желании можно почерпнуть массу полезных сведений, вызывает удивление. Возможно, именно по этой причине О. Алешина не сослалась на примечание к ХХХ строфе Первой главы. Напомню, как выглядит эта строфа в каноническом виде:

Это — одна из тех самых строф, содержащих так называемые "лирические отступления", которые в корпусе первой главы занимают не много не мало — целых двадцать процентов. И которые пушкинисты безусловно расценивают как отражающие биографию Пушкина, только Пушкина, и ничью больше кроме как самого Пушкина. И вот на основании таких "отступлений" достраиваются куски биографии того, кого канонизировали в фигуре "Национальной святыни".

Здесь нет примечания — Пушкин сам изъял его при последующем издании главы. Но вначале поговорим не о примечании, а о содержании самой ХХХ строфы.

Напомню — она писалась Пушкиным в Одессе в 1823 году, когда поэту было всего-то аж двадцать четыре году от роду. Согласен, хотя и с оговорками, что в таком возрасте при определенных обстоятельствах уже можно было написать:

Через совокупность определений Пушкин передает в этой строфе ощущение довольно длительного временного отрезка, который в общем-то не очень удачно вписывается в его возраст. Забыть сладостный миг к двадцати четырем годам, и тем более в таком раннем возрасте "охладеть" — нет, о себе Пушкин написать такого не мог. В 1823 году ему еще только предстояло пройти длинный путь, который давал ему, наконец, основания заявить, что его жена — "сто тринадцатая" любовь. Нет, конечно же, это он не о себе, — так думается по некотором размышлении. А там, поди знай — кто его, Пушкина, поймет: ведь написано в общем-то не однозначно. По-пушкински амбивалентно — и так можно толковать, и эдак... Он мастер был интриговать читателя двусмысленностью своих стихов... Вот и гадай — то ли о себе пишет, то ли все-таки у него "якает" кто-то другой...

И вот тут-то читателю 1825 года должно было прийти на помощь пушкинское примечание, которое просуществовало совсем короткую жизнь — только в этом издании 1825 года. Сейчас о нем вряд ли вспомнят даже опытные пушкинисты: оно затерялось в недрах объемного Шестого тома Большого Академического, а подлинные прижизненные издания Пушкина — так ли уж часто мы берем их в руки?..

Примечание это интересно тем, что в отличие от всех остальных в "Евгении Онегине", оно помещено не в конце тома, а на той же странице 25, на которой раместилась и сама ХХХ строфа. Повод для введения своего комментария Пушкин усмотрел в том, что последний стих строфы выглядел тогда несколько иначе:

Начиная со следующего издания (1829 г., в продажу не попало), Пушкин исправил "смущают" на "тревожат"; отпала необходимость в "издательской" ремарке, а вместе с нею — и необходимость для пушкинистов "смущать сердце" и ломать голову над этим местом. Нет ремарки — нет и проблемы; инцидент исчерпан, так и не успев развиться...

Поскольку я не пушкинист, меня "смутило" то обстоятельство, что... Впрочем, я и сам не сразу четко осознал, что именно меня "смущает" и "тревожит" — просто стал ощущать некоторый дискомфорт, а это всегда хорошо. И вот, наконец, дошло: чем ставить в тексте рукописи звездочку, морочить голову с текстом "примечания", оставлять исправление стилистической ошибки для следующего издания, которое выйдет еще неизвестно когда, не проще ли было Пушкину взять да зачеркнуть так не понравившееся ему слово "смущают" и сверху надписать: "тревожат"? Дела-то всего — даже перо проскрипеть не успело бы...

Вот ведь в чем нелепость ситуации, которую сымитировал гений Пушкина в самом низу Двадцать пятой страницы первого издания Первой главы "Евгения Онегина": оказывается, он, законный титульный автор и собственник копирайта, как бы "не имеет права" вносить исправления в рукопись; зато он наделен правом комментировать на полях издания ошибки в тексте — то есть, выполнять чисто издательские функции в отношении "чужого" текста!

(Кстати, этот случай — великолепная иллюстрация, которой можно доходчиво объяснить суть структуры мениппеи. Собственно, я так и сделал в "Прогулках с Евгением Онегиным" — правда, не знаю, насколько доходчиво... Во всяком случае, выступление О. Алешиной — пока единственное со стороны пушкинистов).

Для читателя 1825 года должно было быть более чем очевидным, что сам о себе Пушкин такого написать не мог, тем более в такой броской форме. Для того читателя было понятно, что стилистическую неточность "допустил" не сам Пушкин, а "некто", выступающий в качестве "автора" романа.

Это примечание о "непростительном галлицизме" меня заинтересовало. Оказалось, что в первом пушкинском черновом варианте (!) совершенно четко, рукой самого Пушкина написано (с. 239 — здесь даются ссылки только на страницы Шестого тома "Большого" Академического собрания сочинений А.С. Пушкина): "Они тревожат сердце мне" — то есть, тот самый "исправленный" вариант, которым Пушкин только через пять лет после выхода Первой главы заменит стилистический огрех "автора" в издании 1825 года! Значит, в самом начале было правильно, и кто-то эту ошибку внес в беловую рукопись перед сдачей главы в набор — наборщик просто не мог ошибиться, ведь речь идет не об ошибке в одном слове, а о комплексе "ошибка плюс примечание к ней". То есть, это не опечатка, а результат чьего-то преднамеренного действия.

Чьего именно? Ведь Пушкин был в Михайловском, глава издавалась без него... Неужели брат Лев Сергеевич? Или солидный Плетнев?

Оказывается, ни тот, ни другой. А сам Пушкин — на стр. 529, в разделе "Беловые рукописи" к стиху "Они смущают сердце мне" редакторы Шестого тома поместили справку: "Сноска рукою Пушкина в копии: Непростительный галлицизм. Соч.".

"Рукою Пушкина"! Что ж получается — сам себе испортил? Ведь в самом первом, черновом варианте той же рукой того же Пушкина был записан "отложенный в будущее" правильный вариант ("тревожат"); в беловой рукописи для цензуры и типографии (их по найму исполняли с черновиков профессиональные писари с хорошей каллиграфией) появился галлицизм ("смущают"); при просмотре беловика Пушкин вместо того, чтобы исправить, своем примечанием "Непростительный галлицизм" утверждает неправильный вариант! Почерк Пушкина составители "Большого" Академического знали хорошо. Мистика?! — Нет, не мистика — просто классическая мистификация в чистом виде. Причем в собственноручном исполнении Пушкина. Который, оказывается, не знал заключения О. Алешиной: "Для мистификаций места не остается!" И все-таки О. Алешина частично права: действительно, автором мистификации является "... не Онегин, не Катенин и даже не Барков", а "... правнук A.П. Ганнибала, написавший "Руслана и Людмилу".

Итак, преднамеренные действия по введению "непростительного галлицизма" совершил сам Пушкин на завершающей стадии подготовки издания 1825 года — путем замены уже найденного правильного слова. Это по его воле стилистическая "ошибка" была введена в первый печатный вариант, став фактом литературной жизни. То есть, поэт специально работал над созданием "стилистической ошибки", с помощью которой еще на 25-й странице первой главы ввел в поле зрения тогдашнего читателя фигуру "автора", не идентичную личности самого Пушкина. "Автора", склонного, как оказывается, к употреблению не только архаизмов, но и галлицизмов.

Это — еще одна отсылка к Катенину, причем в первой главе, задолго до того, как, по утверждению О. Алешиной, между ним и Пушкиным возникла "размолвка". Напомню, под "размолвкой" пушкинистка имеет в виду факт изображения Катениным в "Старой были" Пушкина в образе придворного кастрата-рифмоплета. От себя же добавлю, что одним из ответов Пушкина в этой "размолвке" явилась драма "Моцарт и Сальери", где в образе Сальери-отравителя изображен тот же Катенин. Впрочем, в данном случае оправданием позиции О. Алешиной может служить ее собственное кредо, сформулированное по поводу цитирования "похабного стишка" Пушкина: "Чем менее разнообразны стили общения, тем ниже общий уровень культуры". Но чтобы "разнообразить стиль общения" таким образом... (Поразительной изобретательности пушкинистов и катениноведов в использовании "обтекаемых" эвфемизмов для приглаживания всего, что может бросить тень на светлую память "друга" Пушкина, в "Прогулках с Евгением Онегиным" уделено достаточно внимания).

Кстати, о "звездочках" Пушкина в романе "Евгений Онегин" — вернее, в первом (и только первом) издании его Первой главы.

Казалось бы, мелкие полиграфические знаки чисто служебного назначения. Ведь составители "Большого" Академического собрания сочинений А.С. Пушкина о них даже не упоминают. Да и сам Пушкин в последовавших главах от их использования отказался...

И все же — не скажите... В первом издании Первой главы Пушкин использовал их дважды, причем оба раза — когда стремился подчернуть отмежевание своего "издательского" "мы" о фигуры "автора". И вот первый такой случай, по поводу примечания к ХХХ строфе первой главы, был подан достаточно заметно — бросалась в глаза уже сама необычность размещения этого примечания — на той же странице, где и отсылка к нему.

Броскость подачи этого примечания и необычность его оформления должны были подготовить читателя (как минимум на уровне подсознания) к узнаванию знакомой ситуации при чтении примечания о Ганнибале: та же звездочка в тексте, другая — к примечанию, причем на той же странице. То есть, использовав казалось бы "чисто внетекстовые" элементы в качестве элементов художественной композиции, Пушкин создал предпосылки к тому, что более или менее внимательный читатель мог без особого труда догадаться, что повествование в романе ведется от лица не самого Пушкина, а стороннего "автора".

Здесь следует отметить важный момент, характеризующий специальные приемы композиции, к которым прибегают авторы мениппей. Как отмечено в "теоретическом" блоке "Прогулок с Евгением Онегиным", "отдав" все текстовое поле "авторам" в их безраздельное владение, титульные авторы, как бы играющие роль "издателей" "чужих" творений, вынуждены для формирования своей, авторской фабулы (одной из трех обязательных, без которой было бы невозможно вскрыть содержание мениппей) использовать внетекстовые структуры (вступления, примечания). Которые становятся неотъемлемой частью "основного" текста романа и входят в его корпус как отдельные архитектонические единицы на правах не меньших, чем любая "онегинская" строфа или даже глава. А, если по сути, то даже на больших, поскольку утрата даже нескольких строф не смогла бы оказать такого влияния на постижение пушкинского замысла, как забвение двух крохотных "издательских" примечаний — к ХХХ строфе и примечанию о Ганнибале.

Примечательно, что Пушкин отказался от помеченных звездочками примечаний одновременно: оба они как вместе пришли в Первую главу, так же вместе и были изъяты из теста. Похоже, Пушкин действительно замышлял их использование именно как "бинарного" композиционного элемента. В котором утрата одной половинки превращет другую в ненужную.

Итак, начиная со второго издания Первой главы Пушкин отказался от примечания к ХХХ строфе. Оно и понятно: слишком уж броско подано размежевание "между Онегиным" и "мной", да и склоность "автора нашего" к галлицизмам была введена в поле зрения читателя слишком уж прозрачно. Нет, Пушкин вовсе не отказался от этого тезиса — просто он ввел его дальше, причем более художественно, без использования внетекстовых структур. Вот как он это сделал:

Как можно видеть, здесь Пушкин даже несколько обогатил портрет "автора": кроме склонности к "галлицизмам", добавил еще и любовь к французской поэзии. Известно, что сам он такой склонностью не страдал; зато Катенин узнаваем гораздо лучше, чем в варианте, от которого Пушкин отказался.

В беловой рукописи Первой главы приверженность Онегина к французской тематике была подчеркнута таким образом:

Кстати, к утверждению О. Алешиной о том, что "... г-н Барков ... при построении своих гипотез боится прикасаться к тексту романа. Несчастная любовь, которая многих подвигает к рифмоплётству, не сделала Онегина поэтом ... Дурят нашего брата! Онегин, вопреки Баркову, не мог быть "посредственным и злобствующим литератором", ибо не был литератором вообще".

Эмоционально, этого у г-жи Алешиной не отнимешь... Если бы при такой эмоциональности да задуматься, можно ли не будучи поэтом "возбуждать улыбку дам Огнем нежданных эпиграмм". Ведь Евгений Онегин и плагиатор из Тамбова мосье Трике, кажется, разные персонажи?..

alfred@barkov.kiev.ua

Copyright © A. Barkov, 2003
Launched on Feb. 07, 2003
Last updated on Oct. 19, 2003